В таллиннском издательстве «КПД» вышла новая книга прозаика Андрея Иванова «Копенгага» – сборник, состоящий из романа «Зола», четырех новелл и рассказа.

Русский писатель, живущий в Эстонии и пишущий преимущественно о Дании, где провел несколько лет, возник словно ниоткуда. По словам одного российского критика, он выскочил со своими рукописями, как черт из табакерки, и за считанные месяцы стал чуть не самым востребованным литературными премиями прозаиком.

Роман «Зола» начинается с фразы «Мы жили у болот». Эти пяэскулаские болота проходят через повествование красной нитью. Герой живет в датской коммуне хиппи в полуразрушенном замке, который надо отапливать, хотя толку от этого – чуть; в своей бойлерной он вспоминает о своем эстонском прошлом, в котором, куда ни кинь, болота – настоящие или метафорические: «Внутри себя нахожу муть и тину болот и свое отражение в этой грязной жиже. Это страшно. Потому что я ничего не могу изменить; рано или поздно болота во мне поднимутся и поглотят, заберут то, что им принадлежит...» С точки зрения сюжета в «Золе» мало что происходит: сжигая уголь, предназначенный на растопку замка, герой сжигает и свои воспоминания, те превращаются в золу – и постепенно, почти незаметно, мир вокруг становится чуть светлее, и, может быть, даже намечается выход из болот на более твердую почву.

О том, в каком мире и на какой почве существует ныне Андрей Иванов, он рассказал в интервью «ДД».

Без внутреннего редактора

– Прошло полтора года с тех пор, как в Эстонии издали роман«Путешествие Ханумана на Лолланд», и год с момента, как вы получили за него премию фонда «Капитал культуры». Если говорить о литературе, какое достижение за этот промежуток времени вы считаете главным?

– Еще до того, как «Хануман» вышел в Эстонии, я начал писать повесть «Кризис». Она принципиально отличается от моей скандинавской саги – ее я пишу от первого лица, а «Кризис» написан от третьего и совершенно о другом герое. Никогда не думал, что буду интересоваться подобным типажом... Но он возник и потребовал от меня действий, и писать о нем надо было иначе, в другой манере. Для меня эта повесть стала своеобразным вызовом, я хотел посмотреть, могу ли я отойти от одного вида письма и написать что-то совсем другое. И понял, что да, могу.

– На «Ханумана» явно повлиял Луи-Фердинанд Селин, например; «Кризис» – это движение в сторону Селина или в сторону от Селина?

– «Кризис» – это очень странное движение скорее в сторону Набокова. А еще одна повесть, «Холод под сердцем», написанная после «Кризиса», – в направлении Достоевского. Кстати, «Кризис» в этом году вышел в журнале «Звезда», «Холод под сердцем» – в нью-йоркском «Новом журнале». Оба текста попали в шорт-лист: один – Русской премии, другой – Литературной премии имени Марка Алданова.

– Не так давно «Хануман» вышел в России, в крупнейшем издательстве «АСТ». Это ведь тоже шаг вперед?

– Да. Смотря в каком пространстве, конечно. Если говорить о пространстве внутреннего развития, это и не шаг никакой. С другой стороны, мы плотно работали с редактором, и я приобрел какой-то новый опыт. Опять же, этот опыт может повлиять на внутреннее развитие. Ты ловишь себя на том, что у тебя внутри появляется наблюдатель, следящий за каждым твоим словом. А ведь письмо – это интимный акт, всё равно, что волхвование, никакого внутреннего редактора быть не должно.

– К слову о разных пространствах: вы живете в Эстонии, но читают вас в основном в России. При этом вы не идентифицируете себя с российской «литературой нулевых» и считаете, что этой литературы нет вовсе. Вы всё время словно в стороне...

– У меня сложные отношения с миром. Человечество не имеет общей цели, борьба с терроризмом или поимка бин Ладена – это полный фарс. То же с литературой. Никакого единого социума нет, а есть частные цели, каждый стремится устроить свою частную жизнь. Если бы у человечества была общая цель, она бы облагораживала и людей по отдельности. Такой целью может быть, например, устроение жизни каждого. Если бы человечество заботилось о том, чтобы у всех всё было в порядке, не забывая о стариках на каком-нибудь острове, умирающих от голода, потому что был неурожай... Но человечеству наплевать. Оно обеспокоено тем, что выходит Windows 7 или новая модель телефона. С таким миром я не могу найти связь, вот и приходится пребывать отдельно от мира. Это печально. Бесцельность человеческого существования обесценивает любые усилия. Любой подвиг в такой ситуации не украшает человечество, не является достижением социума, а выглядит аномалией.

Переписанное прошлое

– Получается, вы социалист?

– Я отчаявшийся человек, который начитался Сёрена Кьеркегора. С того времени, когда Кьеркегор написал «Страх и трепет», с того времени, как творил Ницше, ничего не изменилось. И не может измениться.

– И вас устраивает, что вы живете в Эстонии, а не в Москве, куда стремятся многие писатели?

– Если бы я жил в Москве, это было бы ужасно. Москва – это рабочий день круглые сутки. Те, кто живут и пишут в Москве, откровенно мне завидуют: «Ты живешь в своем маленьком городке, у тебя всё спокойно, вот и живи там дальше!»

– Есть и дополнительный бонус – вас переводят на эстонский: издали «Золу» и «Моего датского дядюшку», сейчас переводится «Горсть праха». Реакция эстонских читателей отличается от реакции русских?

– Тут как-то очень хорошо восприняли «Золу» и «Дядюшку». Я даже не ожидал. В России эти повести до сих пор не замечены, хотя были опубликованы в «Новом журнале» и в Интернете доступны. Но россияне настолько увлечены тем, что выпускают сами, что ничего другого не замечают.

– С другой стороны, российский критик Дмитрий Бавильский пишет, что вы – «самый востребованный литературными премиями писатель»...

– Даже не знаю, что сказать. «Востребованность премиями» – это иллюзия, у россиян нет возможности номинироваться на ту же Русскую премию, например, или на премию имени Алданова. Вообще, многие живущие в России авторы озабочены тем, чтобы их имя мелькало в СМИ как можно чаще, но я этой озабоченности не понимаю.

– В аннотации к вашей новой книге «Копенгага» сказано, что это псевдоавтобиография. Все тексты повествуют о датском периоде жизни героя. Они были написаны именно там, в Дании, или позже?

– Тут мы возвращаемся к разным пространствам. Произведение ведь пишется не только на бумаге, физически, но и в голове, или в душе, или в сердце, и в этом смысле «Копенгага» писалась в Дании. Кроме «эстонского» эпизода об отношениях героя и его девушки, который был написан еще до того, как я уехал из Эстонии, в 1995 году. Я пытался реализовать замысел «Золы», когда жил в датской коммуне, но ничего не получилось, и смог я это сделать, только когда вернулся. Все вошедшие в сборник произведения писались с 2004 года по 2010-й – новеллу «Копенгага» я целиком написал в прошлом году.

– То есть, получается, вы реконструировали собственное прошлое.

– Да, прошлое было переписано. Письмо – магический инструмент, оно имеет свойство изменять то, что с тобой было. Это своеобразная лаборатория, и эксперимент не прекращается ни на секунду, он идет, пока ты пишешь.

А был ли Хануман?

– Я правильно понимаю: «Хануман» – первая часть трилогии, «Зола» – вторая?

– Я бы сказал, что они дополняют друг друга. Сейчас я закончил роман-продолжение «Ханумана», он называется «Бизар» и приближает героя к возвращению. Писать его было тяжело, и я до сих пор в тени этой книги, хотя уже отослал редактору рукопись. Всё совпало: мне нужно проститься с только что вышедшей «Копенгагой» – и меня по-прежнему держит «Бизар». Писать его было трудно, потому что он охватывает большой промежуток времени, который я прожил очень интенсивно – настолько, что думал, что я это время не переживу, тогда же всё и прервется. Но всё закончилось, и очень успешно.

– Основной массив ваших текстов – это произведения о датском периоде. Вы и дальше будете писать о Дании?

– Прототип Ханумана был незаурядной личностью, он вдохновляет меня много-много лет. Я каждый день могу вспоминать и записывать наши с ним бесконечные разговоры. Это была настоящая война. Когда говорят, что «Путешествие Ханумана на Лолланд» – это книга о дружбе, мне хочется рвать и метать. Мы постоянно воевали, дуэлировали, он хотел доказать мне что-то, я ему – тоже. Он говорил вещи, от которых ум за разум заходил. С ним было невозможно разговаривать: беседа превращалась в истерику!

– Прототип Ханумана знает, что он стал героем книг, получающих литературные премии в Эстонии и России?

– Нет, но даже если бы узнал – он настолько выше всего этого... Я не могу его найти, он исчез в 2001 году, с тех пор я его не видел.

– Потом обязательно скажут: а был ли Хануман? Не придумал ли его писатель Андрей Иванов?

– По большей части я его, разумеется, придумал.

– И все-таки: вы будете писать не о Дании?

– Уже пишу. Вот поэтому я и взялся за Степана Ракитина, героя «Кризиса». Он мне кажется куда более сложным героем, нежели Хануман. Хануман – плутовской герой, актер, экстраверт, трикстер, писать его не так сложно. В нем есть черты Джингля из «Записок Пиквикского клуба». А Степан Ракитин – это портрет вымышленного, несуществующего человека, я его ни с кого не пишу. Он вдохновляет меня как своего рода испытание: смогу я жить с призраком в голове или не смогу? Он тоже очень странный тип. С ним очень непросто.

***

Справка «ДД»:

Андрей Иванов родился в Таллинне в 1971 году. После окончания школы работал на судоремонтном заводе сварщиком. Окончил Таллиннский педагогический институт. Какое-то время жил в Скандинавии, в том числе в хиппанской коммуне в Дании.

Издается с 2008 года. Лауреат Литературной премии им. Марка Алданова (повесть «Зола»), Русской премии (роман «Горсть праха», второе место), премии фонда «Капитал культуры» (роман «Путешествие Ханумана на Лолланд»). Последняя книга вошла также в шорт-лист «Русского Букера».

Женат. В настоящее время живет в Таллинне.