В эти новогодние дни, когда так много надежд и ожиданий, когда кажется, будто начинается новая жизнь, а все беды и хлопоты остались где-то в прошлом, полагалось бы, наверное, рассказать какую-нибудь светлую новогоднюю сказку, где Добро непременно побеждает, а Зло стыдливо уползает в тень. Но я хочу рассказать историю, более соответствующую нашему непростому времени, историю, где так круто перемешались милосердие и предательство, доброта и жестокость, правда и беззастенчивое вранье, что порой в это трудно поверить.

Тем более что мне уже приходилось писать об Ыйсмяэской школе для больных детей, о ее директоре Игоре Сергеевиче Макарьеве, о ее педагогическом коллективе. Могу даже предположить, что и за этим газетным материалом опять последует чей-нибудь мерзкий донос в виде, скажем, телефонного звонка, когда нагловатый русский голос в трубке — заметьте, русский! — предупредит, что я-де напрасно осмеливаюсь писать о директоре, который — негражданин ЭР, или в кабинет какого-либо чиновника, высокого или не очень, придет очередное злобное и пакостное письмишко, в котором непременно будет говориться что-нибудь о «купленном журналисте». Хотя чем и как может «купить» школа для тяжело больных детей журналиста? Только лишь бесконечной преданностью своей этим несчастным детям, большинство которых из так называемых асоциальных семей...

Помню свое первое впечатление от этой школы... Бродя по коридорам, заглядывая в классы, я забрела и в этот, который здесь называют классом для рисования. И, признаться, была поражена. Просто не ожидала ничего подобного. Все стены от пола до потолка были увешаны рисунками. Я словно окунулась в солнечное свечение, захлебнулась яркостью красок. В глаза били сияющие красные, желтые, зеленые тона. И это рисовали больные дети? Неужели?

Я ведь знала, куда пришла. В этой Ыйсмяэской школе — раньше ее называли спецшколой — учатся дети с разными, очень серьезными отклонениями. Здесь умственная отсталость зачастую дополняется множеством других диагнозов — пороком сердца, отсутствием почки, энурезом и т.д. Представьте, здесь не просто сопливые носы, тут грязные штаны. И это ведь не у грудных детей... Здесь учатся и дауны. А вы знаете, что это такое? Откуда же эта бьющая со стен радость? Эта живость? Это необыкновенное, отнюдь не черное, не унылое, а доброе, красочное восприятие мира?

Тогда я долго ходила по этой школе, разговаривала с учителями, познакомилась с директором. И поняла: эта школа, эта маленькая страна, отгороженная забором от людской несправедливости, черствости, безответственности и предательства взрослых — создана людьми, понимающими тяжкое положение этих больных детей, принимающими близко к сердцу их беду. Этот маленький остров создан для детей педагогами и прежде всего самим директором — Игорем Сергеевичем Макарьевым.

Не могу забыть, как вместе с ним мы зашли в спальню к девочкам, и те, что были там, потянулись к нему, как тянутся подсолнухи к солнцу, а одна, глядя на него сияющими глазами, сказала: «Я тебя люблю...» И он серьезно ответил ей: «Я тебя тоже...»

Господи, не впасть бы в сентиментальность, в слезливость, рассказывая об этих детях. Тем более что сам Игорь Сергеевич не раз предупреждал: «У нас нормальная школа...»

Нормальная? Еще два года назад здесь был фактически детский дом, нигде не зарегистрированный, не значащийся ни в каких документах. Семьдесят детей, лишенных родителей, семьдесят детей, которых надо было не только учить, но и кормить, одевать. Но никто и сента не давал на одежду для них, на зубную пасту, туалетную бумагу и многое другое. Как Макарьев выкручивался — он не рассказывал, сказал только, что когда этих сирот не стало, жизнь кажется совсем легкой. Сказал — и сам улыбнулся, потому что кто же поверит, что жизнь педагогов, обслуживающего персонала здесь действительно легка. Но 60 детей он все-таки довел до выпуска, до взрослой, так сказать, жизни. И только десятерых передал в настоящий детский дом.

А здесь, в этой школе, остался интернат, многие дети проводят здесь пятидневку и только на выходные уходят домой. А, может быть, лучше и не уходили бы. Что они видят там, за забором школы? Пьяных отцов? Голые стены обшарпанных квартир?

Нет, нигде больше не видела я такого обилия, такого множества детских рисунков. Они вывешены не только в классе для рисования, но и на лестничных площадках, в коридорах, в столовой. Так надо, сказал Игорь Сергеевич, заметив мой интерес и даже некоторое удивление, дети должны знать, что здесь их дом, что он им принадлежит.

Мне показали и большую картину в раме, составленную из разных кусочков детских работ. Это как символ общего творчества, общего дома... А в классе труда, где на швейных машинках учатся шить девочки, есть даже большая рукодельная картина — тоже из кусочков ребячьих вышивок. Я не могла прийти в себя от удивления, увидев эти вышивки. Неужели эти больные дети умеют так работать? Так добротно, так аккуратно. Впрочем, здесь понимают, что потом за стенами школы, им, этим ребятам, придется трудно. И стараются научить их всему, что потом поможет им работать, обеспечить себе кусок хлеба.

Ребята здесь учатся по нескольким программам. В зависимости от состояния здоровья и уровня развития... Иными словами, здесь под одной крышей работают несколько школ. Одна — для тех, у кого, как выразился директор, легкие осложнения. Другая — для тех, кто потяжелей. А есть еще программы для совсем тяжелых. И, наконец, домашнее обучение. Учителя ходят к тем, кто совсем неподвижен, кто нем или глух. С такими ведь тоже надо заниматься, их тоже надо как-то готовить — хотя бы к общению с другими людьми.

В этой школе действительно требуются совершенно особые навыки, другие методы преподавания, совершенно особые отношения с учениками. Здесь, если хотите, требуются особые люди. Ведь этих детей так легко обворовать, обидеть, их так легко использовать для чего-то недоброго, на них так легко сорвать зло, собственное раздражение, отыграться за какие-то свои неурядицы. Они не могут ответить, не могут защитить себя, их так легко напугать.

Валентина Кашина, директор издательства КПД, ездившая с этими детьми в Пушкинские Горы, в Псковскую область — я еще расскажу об этих поездках, — говорила мне, что ее поразила работа педагогов с этими детьми. Ни одного окрика, никаких резких жестов, никакой раздраженности в интонациях. Обращение к детям только по именам... А ведь и учителя — живые люди. У каждого из них свои поводы для огорчений. Но они привыкли так держать себя, приходя на работу, что дети не чувствуют, не должны чувствовать ни их плохого настроения, ни их нездоровья, если они есть.

У этих учителей, сказала Валентина, выработались совершенно особые приемы работы с детьми, какие-то свои уловки, если это можно так назвать. Ничего подобного нет ни в одной другой школе, там эти приемы, эти уловки не нужны. А здесь ведь ни на минуту нельзя расслабиться, этих детей ни на минуту нельзя оставить одних. От этого устаешь. Иной раз до изнеможения... Но и в этом изнеможении своем они, эти педагоги, постоянно говорят о необходимости совершенствования. Они здесь постоянно учатся. И здесь постоянно идет, что называется, «разбор полетов» — что сделано не так, что и как надо предпринять, чтобы лучше, больше помогать этим детям. И по ученикам видно, что им действительно хорошо. В них нет запуганности, нет агрессии, они простодушны и добры.

И хочется низко-низко поклониться этим женщинам за этот нелегкий, поистине милосердный труд.

Откуда же вы все-таки берете преподавателей, спросила я у Макарьева, ведь их же не готовят специально для вашей школы. Да, не готовят... Макарьев улыбнулся, вспоминая, как пугаются подчас иные новенькие учителя, увидев тех, с кем им придется работать. Те, кто не может привыкнуть, уходят. От некоторых Макарьев вынужден избавляться сам, если видит, что человек плохо вписывается в коллектив, если он, директор, видит в коллеге равнодушие, душевную глухоту, которую, быть может, и не заметят в обыкновенной школе, а здесь она невозможна, не должна быть.

О нем, о директоре, говорят, что он авторитарен, что он безжалостно избавляется от людей, которые ему не нравятся. Быть может, именно эти, изгнанные, и пишут потом письма-доносы в разные инстанции, вызывая на голову Макарьева новые комиссии, новые проверки и доказывая тем самым, что он правильно удалил их из школы. Мне приходилось читать эти пакостные, постыдные письмишки с подписями и без подписей, мне приходилось слушать эти анонимные телефонные доносы, и я убеждена, что авторам их не место в школе, тем более в такой школе, где растут и учатся больные и совершенно беззащитные дети. Этих детей он, Макарьев, по мере сил и защищает, ради них он порой даже жесток.

Но, похоже, что у него самого силы небезграничны. Тем более что весной и летом его, можно сказать, как сквозь строй, прогнали через 2 или 3 конкурса на замещение должности директора. При этом никто из чиновников, причастных к объявлению конкурса — я имею в виду не только Департамент образования, — не пригласил его к участию в конкурсе, его даже не сочли нужным предупредить, что такой конкурс объявляется. И кто-нибудь может объяснить нам, почему объявления о конкурсах, касающиеся русских школ, публикуются только в эстонских газетах? Неужели это и называется интеграцией? Неужели так проявляется уважение к русским школам и к людям, работающим там?

Представляю, как ему, создавшему эту школу, сделавшему ее удобной, уютной для больных детей, было больно, обидно участвовать в конкурсе, в котором соперником у него была, скажем, эстонка, обучающаяся чему-то в Хельсинки и даже не знающая, на что, собственно, она претендует. Когда ее спросили, знает ли она, в какой школе ей придется работать, она ответила, что, «кажется, там учатся хулиганы». А другой соперник оказался снятым со своей должности директором. Говорят, что и на этот конкурс он явился фактически нетрезвым. А у следующего претендента-эстонца оказался сильный «козырь», он заявил, что лучше, чем кто-либо другой, сможет интегрировать эту русскую школу. Это больных-то детей?

Слава Богу, что на год его, Макарьева, еще оставили на директорском посту. Но, возможно, летом за него возьмутся снова. И вот ведь что получается: можно все силы, всю душу вложить в создание уникальной школы для детей-инвалидов, можно писать для них и для других детей учебники, как пишет их Макарьев, можно учиться и учиться, чтобы получить спецподготовку для работы с такими детьми — и все это будет неважно по сравнению с категорией по эстонскому языку. Она, эта категория, перевешивает значимость этой уникальной школы, созданной Макарьевым и его коллективом, школы, где больные дети рисуют радостные картинки, где они доверчиво смотрят на чужого, пришедшего сюда человека, где их не научили ненависти, а научили добру и доверию. Конечно, и здесь бывают шалости, как в любой школе... Но нет наркомании, нет жестокости, нет ничего тому подобного.

Так справедливо ли это? Человечно ли? Правильно ли по отношению к этой школе?

Впрочем, есть еще время... Тем более что у школы уже есть друзья, добровольные помощники. И они видят, знают истинное положение дел в этой школе.

И вот теперь хочется вернуться к этим поездкам в Пушкинские Горы, в Псковскую область и т.д. Помощь в их организации взяли на себя женщины — Наталья Кофман, Лена Блюм, Валентина Кашина. Достали деньги, помогли с оформлением документов, поехали сопровождающими вместе с кем-то из учителей. Не хочется называть это казенным словом «шефство». Просто это движение души, акт милосердия, если хотите... Они никак не афишировали эту свою помощь, это участие в жизни школы, и я, признаться, узнала об этом почти случайно. А узнав, подумала, что слава Богу, нынешнее жестокое время не отобрало у нас истинно отзывчивых, не равнодушных к чужим бедам людей. Очень уж хотелось порадовать этих детей чем-то особенным, сказали эти женщины. Они ведь и так обездолены, оторваны от сверстников, от настоящей жизни. Им нужно общение, им необходимы новые впечатления. Не только потому, что это приятно и весело, а и потому, что это помогает развитию, дает ему новый толчок. Надо было видеть, горько сказала Валентина, как безутешно плакал мальчик, которого они так и не смогли взять в путешествие. Для оформления визы нужна, как известно, доверенность, подписанная кем-то из родителей и заверенная нотариусом, а они так и не смогли найти пьяницу-отца этого мальчика. Бог его знает, под какими заборами, на каких помойках или в каких притонах он пропадал все эти дни. А мальчик был в тепле и уюте. Вот только в Пушкинские Горы поехать не смог... Быть может, поедет в следующий раз. Похоже, что эти удивительные женщины, взвалившие на себя эту заботу и ответственность, не собираются отступаться от этой школы. И Людмила Градова, искусствовед, будет, очевидно, еще не раз привозить сюда ребят из хореографического училища, чтобы больные дети почувствовали, что есть на свете искусство, и сами пытались бы к нему как-то приобщиться. И пробовать танцевать, и пробовать слушать музыку... И это замечательно — сознавать, что есть все же люди, которые в повседневной суете своей, среди многочисленных рабочих обязанностей, среди семейных своих дел находят все же время для милосердия, как сказали бы в старину, для помощи обездоленным детям совершенно, кстати, для них посторонним. Быть может, и учителям школы, директору ее Игорю Сергеевичу от этого легче. Получается все же, что они не одни...

И заканчивая этот новогодний свой рассказ, хочу вспомнить слова, слышанные мною как-то от одного умного человека. Пессимистом быть пошло, говорил он. Пессимист не может, не хочет драться за нужное, за полезное дело. Так давайте не будем пессимистами. И будем верить в друзей, в справедливость, в доброту и крепость человеческих связей, в то, что сумеем отстоять человека, который нужен и полезен для общества, для людей, а, главное, для детей. А Арнольд Константинович Мери, Герой Советского Союза, замечательный человек, поздравляя нас с Новым годом, сказал, что надо всегда держать хвост морковкой. Потому что в определенных обстоятельствах это является оружием борьбы. И не надо забывать об этом...

Очень хочется, чтобы все хорошие люди были счастливы в новом году...